Неизвестное конечно

Если говорить упрощенно, - а в случае работ Кориной, “упрощающей” форму знакомых предметов, это кажется вполне уместно, - то история зачастую предстает нам в двух возможных ипостасях. Как мерцательный отсвет событий, которые, даже если происходили недавно, не успевают сохраниться в памяти и становятся предметом реконструкций на основе свидетельств, архивных “записок и выписок”. Либо как грандиозные монументы истории, хранящие “историческую правду”, символизм которых призван освещать “единственно верную” ее трактовку.

Сказанное созвучно не только формальной стратегии Кориной, но в некотором роде - взгляду на понимание истории, отраженному на ее новой выставке. Если абстрагироваться от ее непосредственного предметного содержания - от инсталлированных в галерее объектов - то она, по сути, оказывается полна отблесков. Советские витражи, фрагментарно “отразившиеся” на принтах. Каменная кладка, сымитированная в обклейке работ. Что бы ни вызвало их к жизни, мы застаем лишь отражения вещей, частичные, искаженные в перспективе, съеденные эффектами освещения в пространстве.

Но центральные объекты на выставке - это имитации мемориальных сооружений. Символизирующих историю, задающие формы памяти и модальность ее переживания и коммуницирования. Созданные внутри действующего порядка, осознающего посредством их свою легитимность и волю. И возможность конструировать ее во времени и пространстве.

Во многих своих работах Ирина Корина использовала и использует обыденные материалы - гофрированный металл или пластик, клеенку, обои, ткани, - которые остраняет, обнажая их навязчивую, агрессивную фактуру. Ее объекты и инсталляции часто интерпретируют в эмоциональных терминах негативной окраски - пугающие, вызывающие тревогу, жуткие. И хотя в ее вещах культурные ассоциации и символы зачастую просматриваются весьма отчетливо, до недавнего момента многие ее произведения были все же обращены к повседневности. С их помощью Корина как будто стремилась расшатать ее восприятие как чего-то привычного и бессобытийного, изменить облик вещей, укладывающихся в линию нормализации всего вокруг.

И если расчет на монументальность присутствует в новых вещах почти в буквальном смысле слова, то что сообщают нам эти работы? Констатируют, следуя Вальтеру Беньямину, что история прошлого присутствует в повседневности в настоящем? Мавзолейными зиккуратами напоминают о том, из какого сора растет наша реальность “после конца истории”? Или говорят, вслед за Джеффри Александером, о практиках конструирования и публичного оформления истории, способствующих производству форм социальной общности?

Образы, хранящие и репрезентирующие историю, в первую очередь результат консенсуса относительно того, что считать таковыми. И дело не в постмодернистской относительности любых знаков, но в чрезвычайной подверженности истории идеологическим манипуляциям, в ходе которых представления об “исторической правде” могут выстраиваться соположением разнородных и подчас далеко отстоящих друг от друга во времени фактов (не из них ли в итоге складываются мифы обыденного сознания?). Но монументы, представленные Кориной, уплощенные и замкнутые на самих себе. Их внутреннее пространство закрыто от нас, а смысловой контекст, из которого они вырваны, размыт и неясен, но заявляет о себе именно в своем зияющем отсутствии. И если в предыдущих работах Корина, совмещая различные материалы, уровни культурных ассоциации и эмоциональных положений, балансировала как бы на грани языка, ускользая от четких категоризаций, то ее новый проект представляет собой неизвестное в чистом виде. Плоские пирамиды, вещи, соразмерные зрителю, явленные здесь и сейчас на выставке, отчетливо воспринимаемые в своей материальности и, как следствие, конечные. Но совершенно непроницаемые. Неизвестные. И оттого по-настоящему жуткие.